Тер-Погосян – Керенскому. Январь 1963.
Очень рад, что наши точки зрения совпали, да иначе и не могло быть. Завтра я буду у Як. Л-ча, подробно переговорим.
Тер-Погосян – Керенскому. 10 декабря 1963.
….2 декабря Яков Львович умер – умер в полном сознании, я был у него накануне, уходят последние свидетели Февральских дней и вместе с тем нашей жизни.
Суварин начал печатать в «Contrat Social» страницы из книги Аронсона о русском масонстве. В прошлом году он мне сообщил, что прежде чем дать напечатать, он хотел бы иметь мое мнение, собирался прислать рукопись. Рукописи он не прислал, а теперь прислал письмо в коем полуоправдываясь – «важная страница истории» – пишет, что статья будет напечатана. Книгу Аронсона я читал – мое мнение ты знаешь. Ушел Яков Львович. Мне представляется, что тебе надлежит для истории дать подлинную картину для опубликования впоследствии. Насколько я помню, у тебя все материалы (ты мне говорил) в «сыром виде». Я думаю, что нам нужно было бы встретиться, и ты мог бы мне продиктовать все, что твоя память сохранила. Вопреки Я. Л-чу, я считаю роль м-ва, в особенности до самой революции 1917 г., весьма значительной.
В.А. МАКЛАКОВ
(1869-1957)
Василия Алексеевича Маклакова я впервые встретила в гостиной Винаверов [127] , в 1926 году. Слегка картавя, он читал свои воспоминания о Льве Толстом. Они «подружились», когда ему было 30 лет, а Толстому – 70. Они гуляли в Хамовниках. Возраста Маклакова никто тогда не знал. Он скрывал его, и, как я писала в своей автобиографии (с. 367), он, в небольшой книжке, которую я не раз держала в руках, «Список депутатов Государственной Думы», на том месте, где в столбике был указан его год рождения, продырявил бумагу. В его архиве я нашла, среди его переписки с 17-ю масонами и 7-ю не-масонами, план автобиографии, которую он, видимо, собирался написать. На нем были даты. Год рождения был указан 1870, а затем он был перечеркнут, и тем же почерком, но другими чернилами, две последние цифры были переделаны на 69.
Он никогда не был женат, но был часто окружен красивыми женщинами, преимущественно, не слишком молодыми.
Он был защитником Бейлиса, членом Думы, одним из пособников Юсупова и вел. кн. Дмитрия Павловича в убийстве Распутина – он достал им яд, который на Распутина не подействовал [128] . Он был послом Временного правительства в Париже, куда приехал 25 октября/7 ноября 1917 г. и верительных грамот президенту Пуанкаре представить уже не мог. Тем не менее, он до 1924 г. оставался жить в помещении посольства. В России он был «против монарха», не «против монархии», как он однажды публично выразился, так что в день отказа вел. кн. Михаила Александровича, брата царя, от российского престола, Маклаков воскликнул во весь голос: «Все пропало!».
До этого, в январе, у него были отношения с ген. М.В. Алексеевым, который участвовал в гучковских планах свержения царя. Еще летом 1916 г. Маклаков и Алексеев беседовали о положении в России. Об этом – и о левизне Алексеева имеется его собственноручная запись в его архиве (18 ящиков). Почерк Маклакова был исключительно неразборчив: он вел дневник с лета 1917 г. до весны 1924. К сожалению этот дневник, – драгоценнейший документ, несомненно уникальный, – не может быть прочтен: очень многие страницы написаны на папиросной бумаге, на обеих сторонах, и так, что не ясно даже иногда, на каком языке он писал – на русском или французском [129] .
Не все шло у него успешно с его подопечными, когда позже, в 1920-х и 1930-х гг., он занимал во Франции место генерального представителя русских беженцев при Лиге Наций. Бывали трудности с преступными элементами (не часто), но главным образом – с его «сотрудниками», на политической почве: в Сербии аналогичное место «генерального представителя» занимал некто Василий Николаевич Штрандтман, когда-то масон его ложи, а в эмиграции – ультраправый, завязший в Белграде в Монархическом Совете и синодальной юрисдикции деятель; помощником этого мракобеса оказался тот самый Ксюнин, о котором я говорила в связи с концом Гучкова. В Чехии же в это время сидел в качестве русского представителя эмиграции член Земгора, человек с испорченной репутацией, не только в связи с денежными хищениями из отпускаемых ему чешским правительством сумм для нужд русских эмигрантов (обучения детей и лечения стариков), но и в связи с тем, что этот «брат» (которого незадолго перед тем пришлось «усыпить») повадился ходить в советское посольство в Праге в гости, и отказывался давать отчет в полученных суммах.
Теперь известно, что Маклаков был одним из тех масонов, которые после Октябрьской революции собирались в Петербурге в доме графини С.В. Паниной, только уже не в гостиных, а в погребе. Он был товарищем сыновей Льва Толстого по гимназии. Его переписка с Александрой Львовной до конца его жизни очень тепла и дружественна. Он называл ее Сашей, она его – Василием Алексеевичем. В Думе он был оратором, видимо – равным Родичеву.
Французы не очень знали, что с ним делать: сов. правительство они не признавали (до 1924 г.), сов. дипломатам, а вначале даже торговым представителям, въезд во Францию не разрешали. Между тем, он не мог представлять во Франции несуществующее Временное правительство. Он приглашался на официальные приемы, молча сидел на Мирной (Версальской) конференции и вел обширную переписку. В 1919 г. краткие надежды свои он возложил на возвращение России «в концерт великих держав», веря в Уфимскую директорию, где все держалось более или менее на двух (правых) эсерах – Авксентьеве и Роговском, – о последнем Мельгунов писал (значительно позже), как о человеке сомнительной репутации, который, приехав к Колчаку, был им арестован.
Переписку он вел с Бахметевым в Вашингтоне, М.А, Стаховичем в Мадриде, Д. Сазоновым в Лондоне, Гирсом в Риме. Гирс до 1922 г. был председателем Совета русских послов за границей. Переписка шла с приезжающими в Европу, после эвакуации из Крыма, с Врангелем, и с теми, которых выслали в 1922 г., а также со старыми знакомыми: Шульгиным, Григ. Трубецким, проф. Кизеветтером, И.И. Тхоржевским, М. Винавером, В. Оболенским, Н. Чебышевым. С этим последним, как и со Стаховичем, его связывала старая дружба, они были на «ты» и даже одно время жили вместе в Париже. Но сенатор Н.Н. Чебышев начисто отказался вернуться в ложу – он решил «уснуть» навсегда.
Маклаков усиленно поддерживал старания Кандаурова, служившего в посольстве, возродить масонство в эмиграции. Но позже близкого участия в ложах не принимал. Несмотря на это, оно привело его к аресту в годы германской оккупации Парижа.
В его переписке есть отклики русских эмигрантских дел первого периода: полного отчаяния, в которое впал Стахович, эгоизма Гирса, злости Сазонова, левизны Бахметева и деморализации кое-кого из менее видных царских дипломатов, чья тактика теперь была полностью заимствована у цыган: украсть сто рублей и убежать.
В 1924 г. Маклаков переехал из посольства на собственную квартиру, где прожил до конца своей жизни, на улице Пэги, в двух шагах от бульвара Монпарнас. Там он поселился с сестрой, Марией Алексеевной, никогда не бывшей замужем и обожавшей брата, и старой прислугой-француженкой. Однажды, году в 1935, я встретила там, на его именинах, «сливки эмиграции», включая семейство Шаляпина: Марию Валентиновну, его дочь от первого брака Стеллу, двух дочерей Федора Ивановича, и его самого. Но до войны и падения Парижа я бывала у Маклакова очень редко.
Как я подробно писала в «Новом журнале» (кн. 63, с. 157), Тургеневская библиотека в Париже, над созданием которой потрудились И.С. Тургенев и все семейство Виардо, была вывезена немцами в неизвестном направлении в 1940 году. В этот день я зашла туда случайно и сразу сообразив, что происходит, бросилась к Маклакову, чтобы просить его что-нибудь, если это возможно, сделать, чтобы остановить это расхищение. Я провела у него несколько часов, пока он звонил по телефону разным людям, и наконец нашел проф. Одинца (позже уехавшего в Советский Союз), который согласился пойти в советское посольство на улицу Гренелль и просить советского посла зашиты перед германскими властями, с которыми в то время Россия была в дружеских отношениях. Мотивировка была придумана Одинцом: спасите библиотеку, потому что в этой библиотеке в свое время много работал Ленин. Из этого ничего не вышло. Одинец вернулся, и выслушав его рассказ, я ушла. Маклаков просил меня иногда навещать его. И я обещала.
127
Винавер с семьей жили в это время в доме 8, ул. Фурнье (теперь переименованной). С ним жили жена, его сын, будущий профессор в Англии, и дочь – будущий адвокат в Париже.
128
Горький, смеясь, говорил, что Маклаков дал Юсупову зубной порошок вместо яда.
129
Почерк Маклакова был абсолютно неразборчив. В его архиве можно найти, по крайней мере, десять писем различных людей, которые ни одного слова не могут разобрать в его письмах. Для примера приведу здесь четыре свидетельства: Вольский пишет, что завтра купит лупу, чтобы его прочесть. Мельгунов пишет, что в будущий четверг он будет в Париже и зайдет к Маклакову, чтобы тот ему прочел свое письмо. Вишняк посылает ему обратно письмо и говорит, что зайдет, чтобы послушать его, т. к. прочесть он его не может. И я сама пишу ему, прося его дать письмо своей секретарше, чтобы она его напечатала для меня на машинке, и когда она присылает мне это письмо, то я вижу, что она из десяти строк разобрала только семь.